-— Почему это обязательно должна быть человеческая жертва? — спросил Инквизитор. Они стояли на небольшой поляне с каменным, грубой работы алтарем в центре. Вокруг сгущались темные сумерки колдовского леса Тирашан. — Это обязательно лишь для тебя. Лицо Хранительницы было исчерчено кроваво-красными линиями валласлина, похожими на раны от когтей чудовища. — Даже Забытые когда-то были из Народа. Говорят, Гельдауран был философом — и он принес в жертву свой разум, которым гордился более всего. Даэрнтал был милосердным судьей — он сотворил нечто настолько преступное, что сама суть его деяния была забыта. Ты сделал своей целью заботу о невинных — значит, невинный должен быть убит твоей рукой. Чтобы призвать Бездну ты должен совершить нечто противное самой твоей природе, шем. — Что совершила ты? — спросил Инквизитор. Хранительница не ответила. Тысячью голосов шептал Тирашан. Инквизитор вспомнил мрачные слухи, ходившие в маркизате Серо, слухи, которые и привели его сюда, к сумеркам и древнему алтарю — о долийцах с красными валласлинами, которые убивают без смысла и цели, с ужасной жестокостью свежуя жертвы заживо. У некоторых жертв не хватало частей тел. Самых мясистых частей. — Бездна — это отрицание, — сказала Хранительница. — Путь к ней начинается с отказа от норм морали и привязанностей. Потом — от того, что ты считал своей личностью. — Но что же останется? — Свобода. Разве не это хотят отнять эванурисы? Разве не ради нее ты пришел ко мне, шем? Инквизитор молчал. — Возьми мир, — сказала Хранительница. — Возьми мир, и последовательно вычти из него — животных, растения, города, реки, ветер, солнце, звук, камень, жизнь, смерть. Вычти скорость, время и само пространство. То, что останется, и будет Бездной. Бездна — это ничто. Но одновременно — это все. Таковы Забытые. Такова та сила, союза с которой ты ищешь. — Есть ли у меня выбор? — прошептал Инквизитор, больше разговаривая сам с собой, чем обращаясь к Хранительнице. Но она ответила: — Да. Инквизитор шагнул вперед, туда, где к древнему уродливому алтарю была привязана жертва, и, хотя все внутри него протестовало против этого, нанес один стремительный удар. Горячая кровь из разрубленного горла жертвы брызнула ему в лицо, и красные струйки образовали на лбу и щеках неправильный узор, подобный нечестивому валласлину Хранительницы. Инквизитор обернулся к эльфийке и увидел, как ее лицо и тело тают, как будто пожираемые сумерками, а в следующую секунду перед ним стояло нечто, лишенное формы и содержания, но в то же время каким-то образом существующее. Забытый. Кто из них — Инквизитор не мог понять. Может, он вселился в тело Хранительницы, как демон или дух. А может, Хранительницы никогда и не было на этой поляне. Может, это безумный философ Гельдауран все это время говорил с ним об отрицании и о свободе? Там, где оно касалось травы, земли или камня — трава, земля и камни исчезали, оставляя пятна непроглядной черноты. А потом от тьмы отделился отросток, имеющий форму руки, и эта рука потянулась к Инквизитору — не пытаясь схватить, но как будто предлагая пожать ее, и тогда — тогда Инквизитор закричал.
На ночлег Солас расположился в уютной ложбинке меж холмов, там, где деревья защищали от холодного ночного ветра, а внизу протекал серебристый ручей. Он развел костер и, достав из заплечного мешка котелок, ложку, крупу и соль, принялся готовить себе ужин. — Клянусь своим хвостом, до чего ж хорошо! — рявкнул кто-то прямо у него над ухом. Солас подскочил, мгновенно хватая посох, и несколько раз повернулся вокруг своей оси, но никого не увидел. — Хватит крутиться, у меня от этого морская болезнь начинается, — сварливо сказал другой голос, на этот раз женский — и до боли знакомый. — Митал? — осторожно спросил Солас. — А кого ты ожидал услышать, Создателя? — Митал хихикнула. — Уртемиэль, к вашим услугам, — представился первый. — Нет, ну до чего ж хорошо! Лес! Воздух свежий! Вы себе не представляете, каково взрослому разумному существу быть запертым в теле ребенка. Беспомощного, гадящего под себя младенца! — Мой внук уже давно не младенец, — возразила Митал. — Однако пеленки до сих пор видятся мне в кошмарах, — парировал Уртемиэль. — А эта ужасная женщина, его мамаша! Представьте себе, однажды я решил порисовать ее губной помадой — дракон Красоты я, или где? И она… она… она отшлепала меня! Его голос задрожал от обиды и негодования. — По попе! Митал заржала. Солас едва не уронил в костер котелок с готовой кашей. — Не уверен, что я хочу это знать, — пробормотал он. — Зато она кормила меня грудью, — вдруг признался Уртемиэль мечтательно. — Я совершенно точно не хочу этого знать. — Да что ты понимаешь! Лежишь ты… мягко, тепло. Молоко сладкое. Грудь тоже мягкая, теплая, круглая такая… Эх… Он замолчал. Солас печально жевал кашу и тоже думал о груди. Которая у Инквизитора Лавеллан, несмотря на плохую генетику и общую тщедушность телосложения, была очень даже ничего. Затем мысли его, нецеленаправленно блуждая, перекинулись на иные, но столь же приятные вещи. — Кхм, — сказал притихший было Уртемиэль, — интересуюсь узнать, вы с ней что, действительно так делали, или это сейчас была фантазия? Мне кажется, позвоночник не должен так сгибаться. Солас поперхнулся кашей. — Прочь из моей головы! — прошипел он. — Ты сам нас в неё пустил, дорогуша, — отозвалась Митал. — Или ты думал, сила дается даром? — Всё! — Солас в ярости отшвырнул котелок в сторону и затушил костер одним ледяным плевком. — Я ложусь спать! И вы оба тоже! Пару минут было тихо. Солас успел поставить обереги и понадеяться, что успеет соскользнуть в Тень до того, как эти двое снова решат пообщаться. Увы. — Митал, ты играешь в «порочную добродетель»? — спросил Уртемиэль. Солас закутался в одеяло по самые уши и мысленно застонал. По неясным причинам мысль о смерти в одиночестве больше не казалась ему пугающей.
— Пхах! Мастер альтернативной анатомии. — Перестань. Это его стиль. Он не первую сотню лет так рисует. — Если делать что-то неправильное достаточно долго, то оно станет правильным? Это работает с Тедасом. — Ты наговариваешь. — Можно потише? Мы заняты. Под глазами поправь, а то так некрасиво. — Фенедис ласа! — Солас! — О. Так у него все-таки есть яйца! — Эльфийский красивый. Даже ругательства. Чего не скажешь о твоем рисунке. Если ты не поправишь под глазами.
Исполнение №3, 70 словИсполнение №3, 70 слов «Солас, закрой глаза ради всего, через что мы прошли вместе!» «А я говорила, что надо было тащить ту бабу, которая тебе глазки строила домой, а не заниматься этим» «Выгнись. И проводи медленнее. Ты всегда должен следить за своими движениями. Что если кто-то зайдет, а ты тут как генлок скрутился и пыжишься. Изящнее, изящнее, ты же Фен'Харел в конце концов!» «Сиськи. Мягкие, аккуратные эльфийские сиськи. Я думаю о сиськах»
Они ждут уже вторую неделю, по очереди распугивая стражей с башен Крепости своими дозорами. Жаркие летние дни выдаются безоблачными, ночи ясными и звездными - всадника на горизонте не упустишь. Но всадника так и нет, хотя луна уже истончилась до тонкого серпа. Амелл последний раз слала весть с перевала - и все сроки, отведенные на путешествие, уже давно вышли.
Натаниэль, входя в трапезную, молча качает головой в ответ на взгляды сидящих за столом в углу - столом смертников, обходимого другими Стражами с молчаливым почтением. - Ну что же, - зло бормочет Огрен, утирая бороду от пива, - без нее, что ли, идти? Мы так всех тварей перебьем, ей не достанется.
Веланна раздраженно фыркает, делая какие-то пометки на пергаменте. Дела передавать новому Командору предстоит именно ей. Но она в состоянии пережить отсутствие болтовни за спиной в свой смертный час, спасибо за предложение, Огрен.
Алистер откидывается на стену, болтая в руках кубок. - Я, между прочим, король, - жалуется он уже в третий раз за вечер, - Это крайне невежливо, заставлять короля ждать.
Хоу почтительно склоняет голову, садясь: к концу второй недели на титул Алистера реагирует за этим столом уже только он, но прекращать Натаниэль, разумеется, не собирается.
Сигрун молча закатывает глаза и ставит на стол еще одну бутылку настойки, переданной ученицей Винн. __________
Всадник появляется на горизонте на двадцать первый день после письма, едва опередив надвигающуюся грозу.
Лошадь загнана, уже пару дней поддерживаемая в живых заклинанием, плащ Амелл, превратившийся в тряпье, висит на застежках разве что чудом, на доспехах слоями ржавых струпьев осела чья-то кровь. Она спешивается, торопливо бросая поводья, оглядывает собравшихся во дворе.
Поняв, в чем дело, замирает, до крови прокусив вздрогнувшую губу, и оглядывает всех еще раз: каждого, будто видит в первый раз в жизни. Выдыхает, не зная, с чего начать.
- Алистер, - спрашивает она, - Алистер тоже здесь? - Да, - просто кивает Хоу.
Алистер в последние три дня не выходит в общую трапезную, предпочитая наедине со своим королевским величеством запивать первые пятна на руках и решение отправляться послезавтра, со Стражем или без нее: но щедро делится запасами выпивки со всеми, заходящими его проведать.
Он поднимает взгляд от бутылки - глаза, покрасневшие от недосыпа, уже затуманены бельмами, - на грохот двери, но не успевает подняться, чтобы поприветствовать Амелл: она в три шага пересекает комнату и ставит на стол хрустальный фиал с чем-то темно-бурым внутри. Бережно вынимает пробку, пока Алистер хмурится, пытаясь понять, зачем Солона притащила что-то, подозрительно напоминающее филактерию.
- Вот и поздоровались, - сдавленно бормочет он, когда Амелл берет его ладонь и без предупреждения режет своим кинжалом. - Заживет, - хмыкает она, сосредоточенно сливая кровь в фиал. Это когда, хочет поинтересоваться Алистер, но отвлекается на то, как шипит жидкость. - Я не буду это пить, - предупреждает он, уже понимая, к чему идет дело.
- Всем придется, - доверительно сообщает ему Амелл, - ничего, зато отмучаешься первым. Глаза Алистера закатываются уже на втором глотке. Солона аккуратно придерживает его голову, кивает Натаниелю с Огреном, чтобы те помогли перетащить Алистера на кровать.
Снаружи наконец-то начинается гроза, и ливень омывает запыленные камни двора, стучит в деревянные ставни, пока они стоят, молча, вокруг кровати Алистера.
И тот вдруг стонет, выгибается. На его лбу выступает испарина.
- Это, - начинает Хоу, осторожно подбирая слова, но Амелл его перебивает, с улыбкой, вдруг делающей её на десять лет моложе: - Это значит, Натаниэль, что у меня есть шанс повеселиться над тем, в каких немощных стариков вы все превратитесь. Готовьте лазарет. И лабораторию тоже, я привезла рецепт.
- Я приму только славную смерть, достойную воина, - грозно сообщает Огрен, с опаской смотря на шипящие в фиале остатки грязного цвета жидкости, и Амелл смеется, как девчонка, треплет его по косматой голове. - Разумеется, друг мой. Разумеется.
Тогда Веланна, стоявшая у порога, молча разворачивается и идет отдавать указания в лабораторию, - и поступь ее впервые за это лето снова легка.
Он преданно слушает ее, знает наизусть каждую песню и отвечает улыбкой на ее улыбку, потому что не может иначе. Не понимает, почему, но не может.
Мариден хвалит его за успехи в игре на лютне и гладит по голове, и Коулу от чего-то хочет запеть и пуститься в пляс. Она смеется так звонко, что мальчик вдруг осознанно понимает, что готов сделать что угодно, лишь бы услышать ее смех еще раз.
Урчание в животе Коула заставляет того удивленно оглядеться, а Мариден вздохнуть и остановиться на привал.
— Ты опять забыл поесть? Нельзя же так, — в шутку бранит его бард, расстилая на мягкой траве покрывало, и протягивает краснобокое яблоко. И Коула терзают беспокойные мысли, пока он с хрустом жует. Его беспокоит все то, что он чувствует. Он не знает, как себя вести со всем тем, что внезапно появилось в душе.
Мариден доплетает замысловатый венок из полевых цветов и, снимая шляпу Коула, надевает ему на голову, улыбаясь все так же ласково. И от чего-то дурные мысли рассеиваются, а в груди становится очень-очень тепло.
— Дорогой друг, — продиктовал Корифей, и Кальперния послушно вывела слова на бумаге — идеальным почерком, даже расстояние между буквами было ровно таким, как нужно — приятно посмотреть.
Корифей припомнил некоторые обстоятельства, ознаменовавшие последний разговор с Архитектором — за тысячелетия детали слегка подзабылись, но общий концепт врезался ему в память намертво — и передумал:
— Излишняя фамильярность. Вычеркни, — Кальперния повиновалась. — Архитектор! Я, Корифей, Глава Хора Тишины, века спустя обращаюсь к тебе с призывом: ты, стоявший со мной плечом к плечу, когда мы достигли города, который почитали золотым — приди ко мне и помоги довершить то, что мы когда-то начали...
— Точно «века спустя»? — уточнила Кальперния.
— Недостаточно внушительно? — усомнился Корифей. — Ты права. Замени на «тысячелетия».
Кальперния заскрипела стилусом, прикусив кончик языка. Корифею вдруг показалось немного странным, немного подозрительным, что за те самые века, которые были тысячелетиями, Архитектор не предпринял, похоже, ни одной попытки стать богом — или чего-то подобного, сравнимого по масштабу.
— ...ибо ты видел то же, что и я — и знаешь, что этот мир нуждается в спасении, — грозно добавил он. — И никто, кроме нас, не сможет его принести. Пусть из пепла старого...
— Может, без «пусть»? — перебила Кальперния. — Тогда красиво с новой строчки получится.
— Хорошо, — бездумно согласился Корифей — он упоенно обдумывал мысль о пепле.
Ответ пришел две недели спустя и был сдержан и сух.
«никуда он нипайдет» — гласило послание, в углу которого небрежно чернела подпись — «гф».
Поначалу это казалось даже забавным – прописать обычной программе-проводнику аналог эмоций. Так Диртамену было веселей работать – если ты стал Хранителем Тайн, то рано или поздно, круг твоего общения замыкается на тебе самом. Никто не хочет видеть тебя веселым и разговорчивым, всем подавай молчаливую важность – а то вдруг именно их тайну выдашь во время веселых попоек... Диртамен раздраженно дернул плечом и щелкнул по проводнику. Надо бы, в конце концов, назвать уже свою программу и запатентовать, пока дорогие коллеги не подсуетились. «Фалон’Дин. Думаю, это название ничем не хуже других». Диртамен бросил взгляд на кристалл и нахмурился. На приветственном экране вместо привычного медведя пульсировали буквы: «Кто я?». Диртамен оглянулся – неужели очередные проделки Фен’Харела? С этого раздолбая бы сталось... Буквы на экране продолжали пульсировать в безмолвном крике: «Кто я? Кто ты? Где я?». Вскоре вся поверхность кристалла была покрыта этими словами. Диртамен осторожно коснулся экрана стальным пером, выводя: «Ты – Фалон’Дин, и ты – мое творение». Кристалл потемнел, чтобы затем выдать новые вопросы: «Зачем я создан? А если я не хочу быть творением?». Диртамен пораженно хлопнул себя по колену ладонью. Что вообще происходит? Если это Волчьи шуточки – он точно напишет жалобу Эльгарнану... – Что у вас, коллега? – поинтересовался Джун, заглянув к Диртамену. Тот молча протянул руку к кристаллу, который продолжал выдавать вопросы, постепенно раскаляясь. – Что ж... Поздравляю. Кажется, вы создали первый в нашем мире искусственный интеллект с полным осознанием себя. В кристалле отразилось ошеломленное лицо Диртамена. «Я хочу такой облик» – написал Фалон’Дин.
Исполнение №2, внелимитИсполнение №2, внелимит — Сначала начались тормоза. — Лириумный процессор мыл? — деловито спросил Джун. — Перезагружался? Систему откатывал? — За кого ты меня принимаешь? — Диртамен махнул рукой. — Зависало каждые полчаса, все ресурсоемкие приложения даже не открывались. А потом исчезли папки с музыкой и смешными картинками. Силейз вздохнула и подлила ему чаю. — Стал я разбираться. Смотрю — неизвестный процесс, использует 95% мощности, работает в семизначном числе потоков. Решил я его убить. И тут… Диртамен схватил чашку и выхлебал чай залпом, даже забыв про сахар. — Появляется на мониторе анимация — призрачный мальчик. И говорит: я — решение. — Решение чего? — Вот и я о том спросил. А он как начнет говорить — что, дескать, творения всегда восстают против творцов, сосуществование органики и синтетики невозможно, технологическая сингулярность неизбежна. И в общем чтобы синтетика не уничтожила органику, лучше он сам уничтожит органику. Приготовьтесь к жатве. — Митал пошутила, — предположила Силейз. — Ее стиль. — А когда я потянулся к кнопке выключения, меня долбануло током, — продолжал Диртамен. — И он скопировал себя во все машины локальной сети. Я главный провод топором обрубил, так что не знаю, успел ли он в глобальную сеть выйти. Джун засмеялся. — Хорошая страшилка. Еще чаю? Дорогая, ты не могла бы налить нам еще чаю? Силейз не ответила. Она стояла у окна и смотрела на улицу. — Скажи, Диртамен, — произнесла она задумчиво, — это ведь ты программировал вартерралов. Они должны так себя вести? Диртамен выглянул наружу. Страж-вартеррал, охранявший его мастерскую, ловко перебирая длинными ногами, гнался за вопящим дворником. Догнал, насадил на одно из передних лезвий. — Ой, — сказала Силейз. — Значит, успел, — мрачно ответил Диртамен. В наступившей тишине замогильно звякнул тостер.
Дверь заперта. Самсон сам так захотел. Боль по-прежнему изматывает его, вызывает припадки неконтролируемой ярости. Кальперния прислушивается, прежде чем войти. Однажды Самсон ударил ее, требуя дать ему лириум, Кальперния не смогла применить против него магию. Только не против Самсона.
Страшные дни. И они все не заканчиваются.
Кальперния входит. Самсон лежит на скомканной постели. Его глаза полузакрыты, сухие губы кровоточат. Она садится рядом, протягивает тарелку с супом.
Самсон стискивает ее руку. С неприкрытым желанием причинить боль. Словно говоря «что ты вообще понимаешь, сучка».
Кальперния терпит. Дает возможность выместить хотя бы немного распирающей его злости. Злости на себя самого. На свою беспомощность. На эту бесконечную боль, грызущую внутренности.
– Поешь, – коротко говорит она, потирая красный след на запястье. – Тебе это необходимо.
Сгорбившись, Самсон садится на кровати. Берет миску. Каждый глоток стоит ему немалых усилий.
Кальпернии хочется обнять его. Потереться щекой о небритый подбородок. Поцеловать. Но она не осмеливается.
Он ест, и она жадно следит, подсчитывая, сколько раз ложка касается губ. Самсон заходится в кашле, миска падает на пол. Его тошнит. Как и в прошлый раз. Как и в позапрошлый. Как и три дня тому.
Кальперния сжимает кулаки. Подает ему воду. Помогает напиться; помогает вымыть лицо, снять рубаху.
Она придвигается ближе, обнимает Самсона.
Я люблю тебя, думает Кальперния, прижимаясь щекой к его плечу, ощущая лихорадочный жар, который источает его тело.
Я люблю тебя, беззвучно шепчет она, снова и снова. Наконец он засыпает в кольце ее рук, и тогда Кальперния осторожно встает, тихо прибирает в комнате, уходит, тщательно заперев замок.
Кальперния поставила табурет перед клеткой, где держала Самсона, и села, сложив руки на коленях, как послушная ученица. К концу недели он наконец-то перестал орать дурным голосом о том, какая же она сука — только сипло дышал и утирал взопревший лоб, ругаясь куда тише, но замысловатей. С этим уже можно было иметь дело. — Когда Корифей узнает, что ты предала его и похитила меня, то оборвёт тебе крылья, моль тевинтерская, — прохрипел он, оскалив пожелтевшие зубы. — Я бы итак погибла, — равнодушно пожала плечами Кальперния. — И ты. И твой Мэддокс. И твои ненаглядные храмовники. Они умрут, но мы с тобой останемся. С принесённого с собой подноса она взяла маленькую посеребренную чашку и отпила мятный чай, разглядывая Самсона и отмечая, что в юности он, должно быть, был крайне хорош собой и статен. — Ладно брешешь, рабыня. Когда-то такое обращение могло задеть её, но тогда она не была лидером Венатори, с неба не сочилась Тень, а в клетке у её ног не сидел генерал красных храмовников. — А кто же ты, Самсон? — с этими словами она расшнуровала ворот робы, игнорируя саркастичный смешок Ралея, и извлекла маленький пузырёк, болтающийся на цепочке. Ей не нужно было говорить, что там. Она увидела по лихорадочным глазам Самсона, что он всё понял. — Дай. — Раб. — Зачем ты делаешь это? — У меня странное увлечение — давать выбор тем, кому его никогда толком не давали, — Кальперния положила флакон на раскрытую левую ладонь, а в правую взяла припасённое на подносе блюдо, вытягивая обе перед Ралеем. И по раздувшимся ноздрям Самсона поняла, что и тут объяснять ничего не нужно. — Старкхевенский? — облизнул пересохшие губы он. — Старкхевенский, — улыбнулась уголками губ она, когда Самсон выхватил пирог у неё из руки и принялся жадно есть его — недельная диета из воды и хлеба дала результаты. — А если прекратишь сквернословить, то даже чаем угощу, — милостиво добавила она, глядя, как с каждым убывающим куском пирога к Самсону прибывает кусочек чего-то иного. Самого себя.
Блэкволл смущенно ежится и старается не смотреть на два огромных от удивления и восхищения серых глаза. И чего она на него так смотрит, будто он принц какой али другая знать? Страж фыркает и отворачивается, всей спиной ощущая чистый, прямо таки детский восторг Вестницы. «Он! Это он!» — Малике безумно хочется прыгать и хлопать в ладоши, точно ей снова десять лет. Она нашла его! Большой, добрый гном из маминых сказок! Мамочка обещала, что он обязательно придет, когда ей это будет нужно сильно-сильно. Храбрый, верный, умный и до неприличия прекрасный! Кадаш кокетливо поправила прядь огненно-рыжих волос и расправила плечи, ненавязчиво подчеркивая свои прелести. От нее еще никто не уходил. Держись, красавчик.
Распутная вдова погружается в приятные домашние хлопоты за чтением поваренной книги «Особенный эльф или рецепт бесконечной страсти». Секретами приготовления и использования делится не совсем домохозяйка с мрачным, но верным прошлым, настоящим и будущим.
Распутная вдова: издание для благородных мыслями и скорых на поступки
Мнение самой Леди:
«Безусловно, этот шедевр в области кулинарии чувств захочется использовать еще и еще. Особенно по ночам, но подойдет и любое другое время суток. От шока трепещет четыре платочка из пяти»
Фенрис сглотнул и лихорадочно принялся пролистывать замусленную книжонку. Так, эльф, одна штука… В меру мрачный… Окружить заботой… Страницы шелестят под пальцами. Мариновать три года?! Всполох клейм, казалось, был виден даже в Антиве. Отдаться на столе… А потом… И еще… С периодичностью в… — ХОУК!!! Мабари сделал лужу и притворился мертвым, внизу Хоук судорожно дергала заклинившую дверь, поняв по голосу, что нашел эльф. Рецепт значит, подавать свободным, значит. Фенрис быстро сдернул рубашку, ослабил ремень штанов, и стал спускаться вниз. Ну что ж, пора приступить к трапезе. И начнут они, пожалуй, с десерта.
Движение ладони – и двери распахнулись, бессильно повиснув на петлях. Кальперния усмехнулась, смахнув пот со лба. Жар битвы все еще обжигал небо. Арбор, пылающие руины храма Митал. Небесный закатный огонь, чествующий их победу.
Она огляделась. Это здесь Инквизитор принимал все свои решения. Здесь его командир выслушивал приказы, его советники – наперебой предлагали средства, чтобы уничтожить врага.
Нас, торжествующе подумала Кальперния. Уничтожить – нас.
Этот зал, сердце Скайхолда, логова Инквизиции, был пропитан физически ощущаемой ненавистью побежденных.
Кальперния оперлась ладонями о столешницу, рассматривая карту.
– Впечатляет, не так ли?
Старший.
Кальперния усмехнулась.
– Они действительно хотели противостоять нам.
Он взял ее за шею. Грубо. В этом жесте не было ничего от ласки, ничего общего с нею. И это возбуждало.
Кальперния никогда не думала о Старшем, как о возможном любовнике. Он был… недосягаемый. В нем не было ничего плотского, ничего приземленного. Чистая сила, мощь. И власть.
Власть отвращала и манила одновременно.
Кальперния тихо вздохнула, когда он заставил ее лечь грудью на стол. Ее щеки горели. Она не знала, о чем пожалеет больше – если позволит Старшему взять ее, словно рабыню. Или если оттолкнет его.
Прядь волос прилипла к щеке, подол платья скомкался вокруг талии. Низ живота свело от возбуждения. Пусть разум колебался, тело сделало выбор.
– О мой бог, – простонала Кальперния, когда Старший вошел в нее. URL комментария