Еще недавно — принцесса, сегодня — Серый Страж, Середа Эдукан возвращается с Глубинных Троп. Она сжимает в руке корону, выкованную Совершенной Бранкой, и горькая усмешка кривит полные губы. Разве не она, вторая дочь покойного короля, должна надеть ее по правду рождения и праву крови, чтобы сделать свою родину богаче, сильнее, крепче прежнего?
После коронации зал постепенно пустеет, звуки смолкают, и когда они с Беленом остаются одни, то долго не нарушают тишины.
— Почему? — наконец спрашивает король, поднимая глаза. — Я не заслуживаю твоей благодарности. — И прощения, — добавляет Середа. Морщится от горечи собственных слов: — Даже этой короны... ты не заслуживаешь. И если бы речь шла обо мне — я бы вздернула твою голову на пику и смотрела бы, как птицы выклевывают глаза... Но речь об Орзаммаре.
Белен молчит, не сводя с нее взгляда. Пытается разглядеть в Сером Страже свою сестру — но время стерло с губ знакомую улыбку, вытравило блеск из глаз.
— Теперь ты король. Ну что, счастлив? — Нет. — Белен качает головой, чувствуя давящую тяжесть короны. Признается: — Я не был счастлив с тех пор, как мы с тобой ловили нагов в Пыльном городе... сестра моя. А ты?
По первому слову у их ног лежали бы груды золота — и все же они, перемазавшись в грязи с головы до ног, целыми днями пропадали в трущобах, чтобы заработать несколько медяков на поимке нагов. Никогда Середа столько не смеялась, сколько в те дни, когда они выдумали себе это маленькое приключение.
Теперь в ответ на вопрос Белена ей хочется рассмеяться ему в лицо... Но смех время тоже стёрло.
— Оставьте нас. — Глухо говорит Белен, не отрывая взгляда от лица сестры. Охрана сомневается. Долго. Но, наконец, уходит.
— Пусть сейчас ты король, — спустя некоторое время хрипло заговаривает Середа, — но когда мы были маленькими и даже не знали слова «политика», мы были куда счастливее. Как получилось, что мы с тобой потеряли годы пряток от отца, его чёртовой охраны и дурацких слуг?
— Мы выросли. — Белен отвечает ей тяжёлым взглядом.
м!Хоук-ренегад\ж!Амелл. Амелл Героиня Ферелдена, духовный целитель и добрый человек; Хоук беженец, маг крови и ублюдок, каких поискать. Амелл считает, что им нельзя, потому, что они родственники, а Хоуку плевать.
Амелл распахивает глаза. Решает, что Хоук не в курсе. И чувствует, как от смущения вспыхивают щёки, когда приходится объяснять.
— Гаррет, я же Амелл... — На Хоука она избегает смотреть.
Амелл знает: сейчас она расскажет, Хоук всё узнает, и они вместе посмеются над тем, что он попытался совратить свою дальнюю, но всё же сестру. Узнает — и перестанет теснить её к стене.
Но Хоук продолжает нависать над ней ястребом. Амелл по-прежнему не смотрит, но чувствует его тяжёлый взгляд на своих плечах. Она застывает.
— Я и сам догадался, — говорит он. — Мне всё равно.
Когда одной рукой он берёт её за подбородок, а второй — с силой сминает бедро, Амелл становится страшно. Такой — не отстанет.
При появлении Стража с докладом Командору Хоук неохотно отступает.
* * *
Но позже он приходит в её комнату.
Амелл устало трёт глаза, резко оборачивается на захлопнувшуюся дверь и расслабляется, потому что руки Хоука миролюбиво подняты. Рукава у него сползают, и Амелл видит изуродованные многочисленными вскрытиями запястья. Сердце сжимается от жалости, а опасения уходят, когда она кладёт ладони на красную, вспухшую кожу.
Она сердобольно вздыхает и не чувствует беды. Пока не заглядывает с тревогой в лицо Хоука — и не видит ухмылку и жадный взгляд. Хоук перехватывает её запястья, Амелл дёргает руки на себя и охает от боли, когда он выкручивает их.
— Гад! — вырывается у неё. Хоук зажимает ей рот жёсткой ладонью, нагибает над столом и задирает подол.
Амелл больно и стыдно. Амелл должна проклинать его, но не может. Её подбородок и пальцы Хоук мокрые от слёз.
Банн Теган благороден, мудр и несчастен. Его любят солдаты и жители деревни, его советы всегда воспринимаются с почтением и осуществляются. У него отличные отношения с эрлом и его семьей — и это несчастье Тегана. Он слишком сильно любит жену своего брата. Леди Изольда прекрасна, умна и заботлива, она — истинная леди, великолепная хозяйка, чуткая мать и любящая жена... Любящая брата своего мужа. Они все чаще приходят поодиночке к постели Эамона. И смотрят... Изольда — на подушку, Теган — на витые кисти занавеси на окне. Это так просто — никакого сопротивления больной не окажет. Но любовь слепа, а судьба зла. Она умрет. Он уедет. А пока что они каждый день приходят к постели Эамона...
— Ты безумец, — томно говорит Изольда, вытягиваясь на шелковых простынях рядом с Теганом Банн смотрит на изящную жену своего брата и хочет ее снова и снова, но Изольда лишь уворачивается, как кошка, посмеиваясь и не принимая всерьез слова об убийстве Эамона. Изольда никогда не слушает Тегана, получив желаемое. А Изольда всегда получает то, что хочет, забывая даже смотреть на него, когда ей ничего не нужно. Теган злится. Злится, видя, как его прекрасная эрлесса целует старика. Злится, когда понимает, что Эамон не устраивает свою жену только в постели, и для этого у нее есть Теган. Злится и ненавидит себя, потому что любит брата независимо от своих чувств к Изольде, понимая, что родственные узы меркнут перед всепоглощающей страстью. Теган высыпает из маленького холщового мешочка яд в бокал с вином для Эамона и долго смотрит на алую жидкость, не решаясь поставить питье на поднос. В поисках знака свыше, банн подходит к окну и видит гуляющих в парке Изольду и Эамона. Вид брата, обнимающего за талию молодую жену, становится решающим моментом, и, опуская бокал на поднос, Теган знает, что скоро Изольда будет принадлежать только ему.
Элисса, спровадив нянек, сама садится на край разобранной, приготовленной ко сну постели. Проходится гребнем по непослушным вихрам, поправляет подушку, расправляет складки на одеяле. Ждет, пока мальчишка перестанет ворочаться, устроившись поудобнее. Целует его в бледный лоб. — Спокойной ночи, родной. — Спокойной ночи, матушка. Королева улыбается, и встает, подобрав подол ночного одеяния. На пороге спальни принца ее уже ждет супруг. — Спокойной ночи, отец. — Спокойной ночи, Брайс, — кивает Алистер, пропуская впереди себя Элиссу. Сам забирает канделябр, прикрывает дверь. И слышит в вдогонку: — Приятных сновидений. Знаешь ли ты, ведьмачонок, что снится королю Мор, смердящий горелым мясом? Что каждую ночь Тейрин просыпается в холодном поту, упрямо стискивая зубы, чтобы не задышать хрипло и часто, как мабари после долгого бега? Что каждую ночь он баюкает мертвую жену, прикрывшую тебя от последнего удара? Что каждую ночь Алистер проклинает желтоглазую ведьму, забравшую у него Элиссу? Потому что если в тебе поднимется скверна, что сгубила Древнего, ему придется убить тебя, глядя в серые глаза любимой. Не так страшен Архидемон, как его малютка. Страж знал, почему нужно убить обезумевшего бога, но не понимал, зачем ему убивать сына.
— Ну и что нам с ним делать? — Алистер опасливо покосился на укрытую полупрозрачной тканью корзинку. Кусланд вздохнул и осторожно опустил ношу на стол, стараясь не делать резких движений. Ребёнок недовольно засопел, от того, что его перестали качать, мужчины затаили дыхание, но всё обошлось: кроха засунула палец в рот и продолжила спать. Оба Серых Стража синхронно выдохнули, Алистер неуверенно и немного нервно улыбнулся, а Кусланд наконец тихонько выругался сквозь зубы, отмечая, что махать мечом на тренировке и то меньше руки устают, чем несколько часов успокаивать орущего младенца. — Не знаю. — Как думаешь, может нам Винн поможет? Она же этих... магов столько воспитала, — с сомнением протянул Тейрин. — Или Лелиана... — начал было Герой Ферелдена, но осёкся под взглядом друга. — Такая же вертихвостка, как и наша ведьма, — отрезал Алистер. — Зато она мне жизнь спасла. — А предупреждала, чего это будет стоить? — ехидно уточнил Тейрин, лукаво смотря на Кусланда. — Нет. — Вооот! Что и требовалось доказать! — Алистер довольно поднял вверх палец, подчёркивая свою правоту, да так и замер, услышав тихое хныкание. — Заткнись, а? — прошипел Герой Ферелдена, тут же вскочивший со стула и метнувшийся к корзинке. — Ненавижу женщин... вот почему я не согласился на предложение Зеврана, а? — Но нам нужна женщина... Какая-нибудь. Ты же не собираешься заниматься с ней сам? — Алистер кивнул на ребёнка. — Найди себе жену, а сам под первым же предлогом смоешься на войну... Кусланд с Тейрином переглянулись, осенённые внезапной догадкой. — Анора!
— Я красивая, как ты думаешь? — Атенриль задумчиво рассматривала своё отражение в луже. Хоук слегка оторопела от такого вопроса, затем решительно кивнула: — Да, красивая. А почему ты спрашиваешь? — Просто захотелось узнать твоё мнение, — контрабандистка улыбнулась. — Так что там с заданием, которое ты выполняла? Хоук принялась обстоятельно излагать подробности последнего дела. Атенриль внимательно слушала и кивала изредка. — Замечательно, — подытожила она. — Я могу быть свободна? — Конечно. Хоук... — Да? — воин оглянулась. — Как насчёт навестить меня в моём жилище сегодня вечером? — О, у меня новое задание? — судя по улыбке Хоук, та всё прекрасно поняла. — И крайне ответственное, так что... Не опаздывай...
— За эту услугу я заплачу не хуже, чем за все другие. У Атенриль тонкие пальцы, тёплые и жёсткие. Мариан берёт из них потёртый кошель, взвешивает в руке и со смехом бросает на пол. Серебро, обёрнутое тканью, глухо звенит — звук, ласкающий слух любого, кто продаёт за деньги свой меч или магию. — Хочешь дать кому-то монетку за секс — сходи в «Розу». Такие дела не по мне. Они смотрят друг на друга, карауля неверное движение — словно бойцы на арене. Ни одна не хочет уступить. Атенриль уже решает отослать Хоук, но тут Мариан начинает улыбаться, обнимает контрабандистку, притягивая поближе, и запускает руку ей под куртку. Не сказать, чтоб под этой курткой скрывались так уж и все сокровища Города Цепей, но Мариан явно нравится то, что она находит. — Расплатишься натурой, — произносит Хоук мягко. — Договорились, — соглашается Атенриль.
Царственная, красивая, грациозная, благородная... Такая, какой я никогда не буду... Королева... — О чём вы задумались, чародейка? Её голос звучит, как перезвон сотни хрустальных колокольчиков. Я улыбаюсь, пожимая плечами: — Залюбовалась, ваше величество. Подойти, провести рукой по шёлку её кожи, коснуться губами плеча, пахнущего сладкими духами... Но нельзя. Она — королева, а я просто эльфийка, даже не человек. Второй сорт для неё, трава под ногами. Меч, единственное предназначение которого — спасти королеву и затем быть заброшены на оружейной стойке. — Чем? — Вашими волосами, королева. Они прекрасны, её волосы, густые, струящиеся едва не до пола, мне приходится прятать руки в рукава мантии, чтоб не потянуться к косам Аноры. — Они нравятся вам? Ничего, завтра я уеду. Вернусь в Башню, к Ирвингу и Грегору, к их пикировкам, к молоденьким ученикам, боящимся Истязаний. И закончится эта пытка. — Нравятся, ваше величество. — Возьмите их. И она режет косы, вкладывая их затем в мои руки.
— И знаешь, что самое обидное, Хоук? — протянул Варрик, рассматривая, как тот отчаянно пытается стянуть с себя пернатый верх доспеха Фенриса, — мне ведь никто не поверит.
Однажды Хоук задался теоретическим вопросом, на сей раз — о том, налезет или не налезет на него броня Фенриса, а если налезет, то будет ли смотреться лучше или хуже чем на исконном владельце? Хоук не любил подолгу задаваться безответными вопросами, поэтому в ближайшую подходящую ночь дождался, пока Фенрис крепко заснёт, тихонько выскользнул из кровати, влез в штаны, похватал чужую броню и крадучись, стараясь ничем не брякнуть и не звякнуть, вымелся из спальни. — Воистину легендарная попытка, — возвестил Варрик от подножья лестницы. Он как раз зашёл в гости обсудить важное дело, но не мог упустить случай поучаствовать в новом начинании товарища, достойном последующего воспевания. — Ты сознаёшь, что эта штука с перьями треснет поперёк у тебя на плечах? Хоук поспешно принялся исполнять пантомиму «молчи, разбудишь!», махая руками, отчего броня Фенриса, весьма громко упала на пол. Через несколько секунд дверь спальни скрипнула и на пороге нарисовался владелец брони. — Хоук, — сказал он сонно. — Ты идиот. Ты бы в ней просто застрял.
В ночь перед повешением Натаниэль не спит. Привалившись к стене, он ждёт рассвета, знаменующего дорогу на эшафот. «Я не смог, отец, — думает он обречённо. Ночная стужа проникает в темницу сквозь каменную кладку; холод делает ожидание невыносимым. — Она будет жить. Я умру. Только дурак мог надеяться что-то изменить». Скрипят петли. Сквозь решётку Натаниэль видит, как дрожит лунная дорожка у входа. Кусланд, простоволосая, в длинной белой рубахе, появляется из ночной темноты, ступая к камере лёгким шагом победительницы, в последний раз пришедшей к побеждённому. — Я знала, что ты тоже не спишь, — произносит она спокойно, будто он — не её пленник, а она — не его палач. — Вам до́лжно сегодня видеть сладкие сны, леди Кусланд, — отвечает Хоу с усмешкой. — Менее сладкие, чем я думала, — отрывисто бросает она, опускаясь рядом с Натаниэлем на колени. — И я хочу понять... Были бы они слаще, если бы я всадила в тебя нож, не дожидаясь рассвета? Будут ли, если отменю приговор? Каждое её прикосновение жжёт сильнее, чем утром будет жечь шею верёвка. Нагая, Кусланд скользит над ним в волнах холодного лунного света. Покрытая мурашками белая кожа упруга; льняные волосы падают ему на грудь. Натаниэль задыхается, приникая к кровоточащим полынно-горьким губам целующей его — так, как никогда не целовала другая. Только её кровь может этой ночью утолить его жажду, только её голос усмиряет его страх, только близость с ней заставляет жалеть о том, что рассвет неминуем. «Какие сны ты увидишь теперь, моя леди?» — мысленно спрашивает он. Над горизонтом поднимается солнце.
Хоук/Андерс/Справедливость. Андерс теряет контроль над Справедливостью в постели, и секс вдруг станвится гораздо более грубым, чем ожидалось. Хоук неожиданно только за.
Что именно так не понравилось Справедливости, Хоук так и не понял. Но, едва открыв зажмуренные в блаженные первые секунды единения глаза, он сразу наткнулся на яростный взгляд духа. Гаррету вовсе не хотелось проверять, что задумал Справедливость, однако тот был заметно сильнее… Но, в конце концов, это всё-таки было тело Андерса, знакомое до последней косточки, и Хоук, до синяков сжав бёдра целителя и чуть поменяв угол, жёстко толкнулся внутрь – дух растерянно охнул и, привычным движением выгнув спину, рефлекторно подался навстречу… «Я и впрямь ненормальный,» – подумал Гаррет. Справедливость сжимал его коленями так, что он почти слышал хруст собственных рёбер, и, вопреки взаиморасположению определённых частей тела, меньше всего чувствовал себя активной стороной процесса. – Да ты покруче Изабеллы будешь, приятель, – когда жалобно вскрикнувший дух сжался вокруг него, уволакивая за грань, и осел ему на грудь, с каким-то нервным весельем ухмыльнулся Хоук. – Второй раз в жизни у меня вопреки всякой логике ощущение, что меня слегка изнасиловали. Справедливость виновато моргнул: сейчас он уже был в состоянии вспомнить, что изнасилование – это плохо… – Да не дёргайся, я не против, – заметив это, великодушно добавил Хоук. Дух от подобной нелогичности откровенно опешил и спустя долю секунды нырнул вглубь. – Я… – проморгавшись, испуганно начал Андерс, и Гаррет нежно прижал пальцы к его искусанным чуть не до крови губам, заставляя умолкнуть. – Всё в порядке, – ласково проговорил он и, не выдержав, истерически заржал: – Кажется, я дал Справедливости повод для размышлений.
Когда глаза Андерса вспыхнули печально знакомым синим пламенем, Хоук должен был испугаться. Любой нормальный человек должен был если не запаниковать, то хотя бы прекратить трахать духа Справедливости (впрочем, учитывая, что времени на длительную подготовку у Андерса не было и секс был довольно жестким, это мог быть уже и Месть). Но гордый потомок рода Амелов не привык бросать начатые дела на полпути. Тем более что остановиться дух пока не требовал. На лице у Андерса отразился почти что шок. Кажется, для Справедливости такие ощущения были, мягко говоря, новыми. Впрочем, после многолетнего соседства с целителем, его мало что могло сбить с мысли и, продолжая выгибаться в руках равномерно двигающегося Гаррета, он возмущенно заявил: - Это несправедливо! Хоук был готов согласиться. Он не знал, что именно было несправедливым, но любимое тело, по-новому подсвеченное инфернальным светом, и гулявший в крови адреналин сделали своё дело – он был на таком взводе, что готов признать несправедливость чего угодно. Судя по всему, понял это и Справедливость. Ничем иным попытку своего удушения Гаррет объяснить не мог. Стараясь не сбиться с ритма – если бы дух действительно хотел его убить, он бы это сделал, а так это была лишь демонстрация намерений. Угрожающая, жёсткая, но именно демонстрация – одной рукой он боролся за возможность сделать ещё один глоток воздуха. Вторая рука продолжала мерно надрачивать член Андерса. Это была борьба и восторг. Это был почти звериный экстаз. В его глазах начало темнеть, но он видел, как Справедливость закусил губу, пытаясь сдержаться. Спустя пару мгновений, двигаясь почти что лишь на одном упрямстве в темноте, расцвеченной слабыми синими всполохами, он почувствовал, как хватка на его горле ослабла. Тело под ним выгнулось, и прекрасная тугая задница Андерса обхватила его член ещё более плотно. Гаррет услышал тихий неверящий стон Справедливости, а потом перед глазами вспыхнул свет полуденного солнца, а его тело будто прошила молния. Проваливаясь в темноту, Хоук думал, что это надо будет повторить.
— Я не хочу! Нет, я не пойду и не уговаривайте меня! Сначала Морриган, потом ЭТО! Вы сговорились, сговорились с этой проклятой Амелл и решили свести меня со света, да? Банн Теган вздохнул, устало смотря на будущего короля, уже второй час к ряду закатывающего истерику. Раз за разом, стоило только мужчине найти хоть какие-то способы уразумления Тейрина, он молчал минут пять и всё начиналось заново. — А ведь я мог бы быть героем и умереть в битве с Архидемоном, — тем временем Алистер и не думал замолкать, продолжая изливать на советника тонны уныния и совершенно детской обиды. Ребёнок. Именно что ребёнок. Прошедший войну мальчишка, так и оставшийся чистым и незамутнённым. Больше всего Тегану хотелось сейчас поставить Тейрина в угол или отходить ремнём по попе, для профилактики от нытья и жевания соплей, но, увы, с будущим правителем так было сделать нельзя, поэтому банн ещё раз вздохнул и громко поинтересовался, перебивая стенающего Алистера: — Ваше величество, может быть... вы хотите мороженного? Тейрин замер на полшаге и оборвав фразу на середине, повернулся к советнику. — Что? — Говорю, что, может быть, вы хотите мороженного? — терпеливо повторил мужчина. — Хочу, — удивлённо кивнул воин, разом забыв, о чём говорил до этого. — А у нас есть? — Вы же будущий король. А у короля есть всё, — это был совершенно расчётливый ход со стороны Тегана, но с детьми ведь иначе нельзя. — Тем более какое-то мороженное.
— Ну вот, теперь ты точно не ударишь лицом в грязь при общении с дамой, — торжественно объявил Зевран, заговорщицки подмигивая. Алистер, разгорячённый и всё ещё смущённый, пропустил всё мимо ушей. — Эй! — уязвлённо окликнул его эльф. — Ты слышишь? — Зев, — неуверенно предложил парень, — может, ты останешься? А утром... закрепим результат? — Ну, нет. Или хочешь, чтобы твоя подружка застала нас за процессом обучения, когда вломится будить тебя? — иронично вскинул бровь эльф, поправляя только что спешно натянутую рубашку. — Нет, — блаженно потянулся храмовник, прикрывая глаза, — вламываться это... нехорошо.
— Вот, держи. Но учти: в следующий раз ты так легко не отделаешься. Со спины антиванец походил на девицу. Распутную, загорелую, золотоволосую куртизанку. В следующее мгновение он обернулся и морок исчез без следа. Обмануть самого себя, определённо, не получится. Алистер закусил губу и крепче сжал в руке трофей, крохотный пузырёк из мутного стекла с противоядием внутри. Как раз вовремя: рана на предплечье приобрела зловещий багровый оттенок и уже добрый час чудовищно зудела. Желание погибнуть от удара молнии пропало. Осталась непривычная опустошённость и ощущение собственной никчёмности. — Я тебя ненавижу, — вместо угрозы в голосе прозвучала почти детская обида. Приятно грел душу только проявляющийся синяк на бедре, которым Алистер отнюдь не «случайно» приложил эльфа о дерево. Зловредный распутник, Архидемон им подавись, совсем не огорчился. — Видишь ли, — промурлыкал Зевран, широко улыбаясь, — Если бы ты меня и впрямь ненавидел, мой юный друг, то у тебя бы просто не получилось исполнить моё скромное желание.
— Алистер, ну давай мы это уже сотворим, а? Сопротивляться всё равно бесполезно, я это всё равно сделаю, с твоего согласия или без него. — Не хочу, — прохныкал бывший храмовник. — Почему я? — Потому что я так сказал, — Зевран хихикнул. — Ничего страшного в этом нет — побыть один разок снизу. Ай... А-а-а-а, Алистер. Что ты делаешь, скотина храмовничья? Я имел в виду, что снизу будешь ты. О-о-о-о.... — Ну, извини, я тебя немного не понял, эльф. А теперь стой и не шевелись, я почти дотянулся до этой книги. Нет, ну кому пришло в голову засунуть справочник на верхние полки?
Алистер был таким милым и добрым, словно большой ребёнок, которого так забавно поддразнивать, провоцировать. Эльф совсем не имел в виду, что он готов на нечто большее, нежели просто слова и улыбки, полные скрытых намёков. И внезапно обнаружил себя упирающимся затылком в мох, руки Алистера жадно шарили по его телу, тяжесть тела бывшего храмовника припечатывала к земле без шанса вырваться. А потом пришли разом боль и удовольствие, странное, противоестественное. Больше всего это походило на изнасилование. Раньше за такое Зевран оставил бы наглецу на память пару ладоней острой стали, забытой в кишках насильника. — Извини, — первое слово Алистера. Он действительно раскаивается, такой нелепый, большой и глупый. Совсем как мабари. Хотя нет, те умнее. И Зевран потягивается, как сытый кот: — Согласен, вышло не очень, но я дам тебе второй шанс.
м!Хоук/Андерс. У Хоука комплекс Электры - ему нравится Андерс, потому что он отступник, как его отец, и Хоук всё время сравнивает его с отцом. Андерс смущён.
— Ты напоминаешь мне моего отца. Он тоже был магом-отступником. Андерс небрежно хмыкает. Отступников много. — Ты напоминаешь мне моего отца. Он тоже всё время любил возиться с травами, и его руки пахли ими. Андерс пожимает плечами. Травник — распространённая профессия. — Ты напоминаешь мне моего отца. Он тоже обнимал меня на ночь. Андерс вздыхает. Какой странный у Хоука ассоциативный ряд. — Ты напоминаешь мне моего отца. Он тоже... ммм? Андерс целует его, не отрываясь. Несколько минут не слышать о Малькольме Хоуке, какое же это счастье. — Ты напоминаешь мне моего отца. Его я тоже любил. И Андерс заливается краской смущения.
— Знаешь, я подумала, было бы неплохо перебраться в Антиву, — вещала Хоук на ходу, загребая песок новенькими сапогами. Позади шёл Фенрис, сгибаясь под тяжестью мешка с трофеями, добытыми в очередном разбойничьем логове на Рваном берегу, и лишь изредка вставляя во вдохновенный монолог возлюбленной короткие «угу» и «надо идти». — Шикарная же жизнь, и Изабелла мне рекомендовала! Ни Мередит, ни Орсино, тепло, светло, дуэли на каждом углу... — Эльфы-убийцы, татуированные... — ехидно вставил Фенрис, сбрасывая с себя тяжеленный мешок и утирая пот со лба. — Нет, этого добра мне и тут хватает, — беззаботно откликнулась Хоук. Через три секунды до неё дошло, что она ляпнула. Через пять Защитницы Киркволла уже удирала, громко хохоча, от полыхающего лириумом эльфа. Чайки сидящие на кромке прибоя, провожали парочку задумчивыми взглядами.
м!Хоук/Бетани. Хоук любит её не так, как брат должен любить свою сестру. Дарк, романс. Обязательные условия: намёки на инцест или полноценный инцест с нон-коном, никакого стёба и юмора. Бетани против подобных отношений.
— Почему нет? — Гаррет упрямо держит Бетани за руку, не позволяя вырваться и уйти. — Потому что мы — брат и сестра, отпусти, ты меня пугаешь, — Бетани почти плачет. — Шлюха, — рычит Гаррет, стискивая её запястье. — Ты думаешь, я не знаю, что ты спала с Карвером? С этим выблядком! — Не смей так говорить о нём! Он... Он был чистым и светлым! — И поэтому ты с ним спала? — Только в детстве... На соседних кроватях... Отпусти меня, мне же больно. Отпусти, — её крик мечется по двору вспугнутой птицей. — Я ненавижу тебя! Ненавижу! Гаррет криво ухмыляется: — А твоя любовь мне и не нужна.
— Отлично! — Изабелла хлопает в ладоши и с довольным видом откидывается на спинку стула, явно предвкушая интересное зрелище. — Целуйтесь! — Ривейни, я не думаю, что... — спорит Варрик, наблюдая за ошарашенным и покрасневшим лицом Бетани и странно сосредоточенным — Гаррета. — Они проиграли, пускай выполняют условие, — с нажимом повторяет пиратка. На лице Бетани читается явный ужас, но Хоук-старший как-то криво улыбается, обхватывает сестру за плечи и касается... нет, прямо-таки впивается в её губы своими. Маленькая послушная Бетани обречённо закрывает глаза и легко приоткрывает рот. Не отвечать на поцелуй — лишь оттягивать неизбежное. На её теле и так много синяков, которые приходится залечивать самой: если Андерс что-то заподозрит и сообщит об этом Гаррету... нет, об этом Бетани думать не хочет. Поэтому она просто отвечает на грубый, жёсткий поцелуй, а, отстранившись, слабо улыбается. Хочется заплакать, но Гаррет не любит слёзы, и сейчас она растягивает губы в жалком подобии улыбки. Потом она поплачет и о себе, и о Карвере, который обязательно её защитил бы, и о маме, которая ничего не подозревает... обязательно поплачет, если переживёт очередную ночь. А сейчас — улыбаться, Бетани, улыбаться. Варрик смотрит на неё долгим взглядом, потом переводит его на Гаррета, и рука почему-то сама тянется к Бьянке.
Бетани закусывает губу, кричит, впивается ногтями в спину, а затем расслабленно сползает-стекает с него и замирает рядом. Гаррет тяжело дышит. — Это было в последний раз, — твёрдо говорит Бетани, предпочитая смотреть не на брата, а на потолок, видимо, находя его более интересным. Гаррет молчит. — Мы брат и сестра, то, что мы делаем — неправильно. Я ощущаю себя грязной... Гаррет молчит. — Я не могу любить тебя... так. И ты не должен любить меня так! Гаррет, по-прежнему не говоря ни слова, наклоняется и страстно целует сестру. Та обхватывает его за плечи, то ли отталкивая, то ли наоборот притягивая к себе. — Ну, что, в последний раз? — чуть иронично осведомляется Хоук-старший, любуясь правильными чертами лица своей сестрёнки. На этот раз Бетани молчит.
В ужасе Бетани снова раз за разом считает дни, надеясь, что после очередного подсчёта окажется, что никакой задержки нет. Но обманывать себя бессмысленно.
Ведь ни разу не получалось отказать Гаррету. Ему может отказать только тот, кто не знает его. Бетани держится за живот и безнадёжно рыдает. Не знает так, как знаю я.
Она закрывает рот рукой и резко умолкает, когда слышит звук открывающейся двери в их лачуге в Нижнем городе. Как можно незаметнее выглянув из комнаты, Бетани видит пляшущую на стене тень Гаррета. «Похоже на тень повешенного», — успевает подумать Бетани до того, как Гаррет заходит в комнату.
Его тошнило от самого себя. От мыслей, от чувств, от желаний. Он бы избавился от них, если бы мог. Он бы выжег их магией, если бы сработало. Если бы он был точно уверен, что после не превратится в овощ. Он бы хотел дать ей жить своей жизнью. Влюбиться, выйти замуж, родить детей... Вот только от мыслей, что сестру тискает и трахает кто-то другой, в груди сам по себе рождается вой. Хоуку хочется орать, вбивать кулаки в стены, сдирая костяшки и ломая пальцы. Чтобы вид собственной крови оттеснил греховные и сладкие, как мёд и патока, мысли. О Бетани. О её коже, запахе, тепле тела... Как-то раз, ещё в Лотеринге, на какой-то ярмарке ей завязали глаза и нарекли «волком». «Овечки» со всей округи кружились вокруг неё, с визгами разбегаясь в стороны, стоило ей подойти поближе. Бет «поймала» Гаррета пару минут спустя, встала на цыпочки и чмокнула в губы — передала звание «волка». Хоук до сих пор помнил, как обожгло губы, стянуло низ живота, а сердце сбилось с ритма. А она стянула повязку с глаз, охнула и принялась с хохотом отплёвываться и тереть губы. Он с трудом подавил захлестнувшую злость, но как-то заставил себя подыграть и отплёвываться не менее яростно. А ещё он помнил, как жёг стыд, и болела щека от пощёчины матери... Она не сказала ни слова — злость и отвращение в её глазах горели слишком ярко, чтобы чего-то не понять. Он бы, наверное, и рад был бы отпустить Бетани. Вот только Создатель за что-то проклял его выжигающей изнутри одержимостью. И избавляться от этого проклятия у Хоука не осталось ни сил, ни желания...
Середа Эдукан бьёт каждого генлока как будто тот — Белен. Удар, пинок, замах... «когда я вернусь, о, когда я вернусь...!» Но их слишком много и она начинает уставать. Спустя какое-то время ей придётся заснуть и молить Камень, чтобы не скрутили спящей. Чтобы она успела броситься на меч.
На каменном полу руин догорает от скверны Махариэль. Когда периоды агонии сменяются кратковременными просветлениями, он зовёт, но никто не отвечает. В редкие моменты осознания он вспоминает о Тамлене, но потом снова накатывает темнота...
Броска пятится к двери магазина; строй стражников смыкается. Вместо молитв на ум идут только ругательства. Леске, по крайней мере, рядом, но хорошо это или плохо? Подохнут вместе. — Педерасты. Рифма на слово «касты», — говорит он, обнажая меч. — Теперь видишь? — Ясно и чётко.
Каллиан Тарбис уже мертва и знает об этом. Она спасёт брата — в этом поганом городе они уже который год соревнуются, кто прикроет другого ценой своей жизни. Она сознаётся в убийстве шема, глядя на других шемов и припоминая о ноже за голенищем сапога. Всё так просто и легко, что хочется смеяться. Она заберёт с собой столько, сколько сумеет.
Кусланд командует остатками отцовской стражи и старательно не обращает внимания на трупы. Люди Хоу убили всех, до кого добрались — гостей, слуг... Ворота пока ещё держатся, но лишние пятнадцать минут не дадут ничего, если только не случится чудо. Он смотрит на мать, потом на свой меч, потом на запятнанные кровью ступени. «Пожалуйста, — просит беззвучно он, — пусть случится чудо».
Сурана глядит на брызги крови от заклинания и понимает, что он сентиментальный идиот, поверивший в дружбу. От удара о каменную стену в глазах у него двоится, но он успевает рассмотреть спину убегающего Йована во всех деталях. Потом заклинание рассеивается. Ему приходится встать и посмотреть на храмовников тоже.
Дункан торопится. Надвигается война, исхода которой не предсказать, будет ещё столько жертв... Жизнью больше, жизнью меньше. Но Дункан обязательно успеет спасти одного из них.
Изнасилованная и брошенная, Кусланд, скуля, размазывая по лицу слёзы, слюни и сопли, ползёт к кухонному подвалу на четвереньках, как мабари, за которого она держится.
Амелл не собирается оставаться в Круге и бросается вместе с Йованом прочь, оставляя за спиной и Круг, и несчастную Сурану, надеясь успеть. И внезапно чувствуя в спине холод железа. Не успел.
А совсем седая Сурана спустя несколько дней горько рыдает, когда ей зачитывают смертельный приговор.
Бок о бок с Тамленом, почерневший от скверны и потерявший почти всё человеческое, Махариэль тянет сгнившие руки к шее светловолосого Серого Стража.
Забившаяся в угол, как крыса, Табрис лишь глухо рычит зверем на приспешников Вогана. Но их не останавливает ни окровавленное порванное платье, ни обнажённые клинки.
Броска смотрит на Леске сквозь двойную решётку. И молча выкидывает из камеры миску с едой, чтобы не было соблазна поесть. Лучше уж голодная смерть, чем то, что его ждёт.
Принцесса Эдукан устало опускается на землю после нескольких часов неравной драки, чтобы немного поспать. Она больше не просыпается.
Мииран/сенешаль Бран(или кто-то другой), "Когда я стану главным...", AU, что-нибудь про время, когда оба были в банде Кровавых Клинков, а Мииран еще не стал главарем, жанр и рейтинг любые
— Будет время, когда я стану главным, — в полубреду бормочет Мииран. — Будешь, — Бран смотрит на подсыхающие полосы крови на своих руках. — И не стану подставлять своих парней так же глупо. — Не станешь, — соглашается вымотанный Бран. Он вообще со всем готов сейчас согласиться, слишком тяжёлым был день, а Мииран всё не унимается, бормочет что-то, не желает успокаиваться... — Мы выжили сегодня, это главное... — Бран предпринимает последнюю попытку. — Ты выжил, — слабо усмехается Мииран. — Это главное. Бран поворачивает голову в его сторону, глубоко вздыхает и прикрывает глаза. Главное — это то, что воцарилась тишина и можно подремать, привалившись к тёплому боку наконец-то умолкнувшего Миирана.
— Чтоб тебе пусто было! — выругался Мииран. Он сидел на краю кровати и сосредоточенно ковырял ножом слипшиеся от крови и грязи завязки сапога. Сапог сдаваться не собирался, кровь и грязь Клоаки пропитали витую кожу и превратили ее настоящий монолит, который по крепости не уступал металлу. Он уже и пилил, и пытался поддеть узел, и расшевелить петли, завязки не поддавались. А резать по живому было жалко, хорошие сапоги все-таки, пять лет служили и сносу не было, где еще такие найдешь? Хоть бросай все и... — Полезешь в кровать в сапогах, прибью, — раздался из-за спины полусонный, но очень недобрый голос. И это почти смешно, как быстро благородный аристократический акцент, на который так велись залетные орлейские франты в Висельнике, скатывался в сочный говорок Нижнего города. — Вот когда я стану главным, — сказал Мииран, ухмыляясь и поигрывая ножом, и полуобернулся в сторону рыжей макушки, которая почти сливалась с тенью Миирана в свете их тусклой масляной лампы. — Вот когда станешь, тогда и поговорим, — полусонно пробормотал из-за его спины Бран, зарывшись лицом в их общую, а точнее единственную подушку, не глядя нащупал и швырнул ему в спину дублет со свежей рваной дырой на рукаве, который Мииран минутой ранее плюхнул, раздеваясь, на голую спину, — а пока не стал, я буду спать. И думать как нам драть отсюда когти, когда старик вообще тронется мозгами и решит не выеживаться, а просто продать нас всех Сообществу за очередную дозу. — Много будешь думать, за умного сойдешь. Так тебя в Верхнем и за своего принимать перестанут, — высунувшаяся в ответ из-под простыни рука явно пыталась изобразить что-то неприличное, но Мииран только хмыкнул, перехватил рукоятку поудобнее и вернулся к своему сапогу. Спать хотелось, развивать тему Старшего и его тронутых мозгов — нет, а про сапоги в кровати Бран не шутил никогда. «Когда я стану главным», наконец-то грузно-бурая пленка под ножом пошла трещинами, кожаная нить жалобно скрипнула и лопнула. «Нам никогда больше не придется бежать». Завтра, натянув высокомерие как доспех и презрительно поджав губы, Бран опять отправится в Верхний Город, отрабатывать легенду про младшего сына разорившейся благородной семьи и налаживать связи. А Мииран пойдет в доки, чтобы собрать почти развалившийся отряд и напомнить, если надо и кулаками, кто такие Кровавые Клинки и чего они стоят. Только на этот раз не ради трясущегося от ломки Старшего, который уже давно перестал говорить о чести наемника, обещать золотые горы и смотрел на них только как на послушные инструменты для добывания порошка. Для себя. Для них.
Бетани очень сложно среди Серых Стражей, и она просыпается по ночам в холодном поту совсем не от кошмаров с Архидемоном в главной роли — ей снится сестра, падающая в пропасть и протягивающая к ней руки.
Все проблемы в Киркволле давно решены, Мариан стала уважаемым наместником, но Бетани все еще переживает за нее и теребит Зеврана, недавно вернувшего из Вольной Марки: «Ну, как она там?»
Спокойная Сурана, прищурившись, провожает их взглядом, когда Зевран идет с Бетани в амарантайскую таверну, но молчит, доверяя. А Бетани, кусая губы, слушает неунывающего эльфа, понимая, что скоро и этот источник информации о ее сестре исчезнет.
Зевран говорит — сестра осталась с тем магом-серым-стражем, который дал карты к чертовым Глубинным тропам. Зевран ухмыляется: «Хоук привыкла, что ее всегда окружают маги, по тебе, наверное, скучала, вот и завела себе отступника». Зевран машет рукой и уходит к Суране, оставив Бетани расплачиваться с трактирщиком, и девушка утирает покрасневший нос, кляня Андерса, который смог покинуть орден и быть с Мариан. Бетани проклинает его за то, что стала... такой. Не имеющей шанса на долгую счастливую жизнь рядом с сестрой, со скверной, ежечасно отравляющей ее кровь. Может, стоит наведаться в Киркволл и напомнить сестре о себе, думает Бетани, представляя почему-то, как истекающий кровью Андерс корчится у ее ног.
Тем временем Сурана вдруг задумчиво говорит Зеврану: «Знаешь, я, когда только была посвящена в Стражи, очень злилась на весь мир, и мне хотелось убить Дункана за то, что он привел меня в орден. Потом он мне объяснил, что скверна может вызывать такой эффект, что нужно переждать и не делать глупостей — еще и поэтому у каждого стража есть наставник. У тебя такого не было?» Зевран качает головой, не прислушиваясь особенно к словам Сураны, и беспечно зовет ее в таверну — последние деньки в нормальном городе, когда еще до таверны будет возможность добраться...
И никто не думает о Бетани, двумя часами позже стоящей на палубе корабля, идущего в Киркволл. Никто не думает о милой тихой Бетани, с фанатично горящими глазами крепко сжимающей резной посох в правой руке...
— Здравствуй, красавица, — загорелый эльф подсаживается к Бетани, улыбается. В таверне «Корона и лев» в это время людно. Кто-то неподалёку насмешливо произносит: «За старое, Зевран?». Тот мягко смеётся. — Проблемы, Хоук? — к Бетани подходит её товарищ-Страж, настороженно посматривая на эльфа. — Никаких, — коротко отвечает Бетани, качая головой. Никаких, потому что имя эльфа она уже знает. Из письма сестры. — Хоук? — вздёргивает брови Зевран. — Я знал одну Хоук. Милашка. И умница. Помогла мне отделаться от назойливых поклонников. Её звали... Мариан. Бет внимательно вслушивается в слова эльфа. — Звали? — замирает она, боясь услышать продолжение. — Зовут, — поправляется Зевран. Бетани облегчённо переводит дух. — Ты её сестра? — Хоук замечает акцент эльфа. — И Страж? — он опускает глаза на сине-серебряное облачение девушки. Бетани задумчиво кивает, затем кивает ещё раз. Каждый делает свои выводы. Они молчат, забыв, с чего началась беседа; оба — погружённые в воспоминания. Он — о Командоре, она — о сестре. — Расскажи, как она там? — обеспокоенный женский голос и акцент эльфа сплетаются в одно. Они удивлённо смотрят друг на друга. Бетани улыбается, Зевран снова смеётся. — Твоя сестра в порядке. Но... — добавляет эльф, — ей трудно. Рост популярности пропорционален росту проблем. Уж я-то знаю, — подмигивает он. — И с Командором... всё в порядке, — задумчиво протягивает Бетани, но мысли её не о Командоре. Она думает, как бы ей попасть в Киркволл.
— Я так понимаю, ты не заинтересован в моих невероятно разнообразных и квалифицированных услугах? — мурлыкнул Джитанн. Оттенок его глаз казался Хоуку самой противоестественной вещью, что он только видел в жизни. Но «противоестественное» — не значит «плохое». — Почему же сразу «не заинтересован»? — в тон откликнулся Гаррет. — Чего?! — возмутился Карвер. — Ты вконец рехнулся? Как ты мог даже подумать заняться подобным, пока я в соседней комнате?!! — Не в соседней, а в той же самой, — уточнил Гаррет, решительно приобнял Карвера и обратился к Джитанну. — Они и впрямь такие разнообразные, эти твои услуги? Ну, вот, к примеру, что бы ты мог предложить нам с братом? — Кроме как оставить вас наедине? — засмеялся Джитанн и поманил их к себе. — Что ж, у меня есть пара идей...
— Теперь ты вернёшься в Круг? — Анора ни на миг не отрывается от вышивания, только порой игла замирает на несколько мгновений, но это единственное свидетельство того, что королева не столь бесстрастна, как это может показаться. — Я не знаю, моя королева, — Амелл стоит перед ней на колене, держит пяльцы. — У меня есть долг перед Кругом. — И этот долг... Он важнее приказов королевской особы? Амелл недоумённо смотрит на неё. Анора чуть изгибает губы в слабой улыбке: — Если слово королевы важнее... То я приказываю... Амелл улыбается в ответ, Анора приопускает ресницы и шепчет: — Я вам приказываю — держите пяльцы ровнее, придворный маг Амелл.
Хоук бросает отступнику: «Убирайся!», а когда тот уходит, со всхлипом сгибается пополам от боли. Фенрис испытывает смешанные чувства. Одержимый, наконец, ушёл из их компании, из жизни Хоук, но... Плевать на город, Церковь, магов и храмовников, но так поступить с ней?! После клятв, слов любви, которыми Андерс легко и бесстыдно разбрасывался, демонстрируя, что эта женщина — его?! После того, как она пустила одержимого отступника в свой дом, постель и сердце?! Фенрис три года безмолвно наблюдал. Давя желание собственного счастья и ночами смотря в потрескавшийся потолок спальни, мечтая убить мага, которого выбрала женщина, ставшая всем для эльфа, единственным, ради чего стоило жить и сражаться. А Андерс ради «высшей цели» пошёл по головам, и Хоук оказалась одной из необходимых жертв во имя Справедливости. Из груди эльфа вырывается рычание. Он подходит к Защитнице, касается руки, — та вскидывает потухшие глаза.
— Хоук, — Фенрис подбирает слова, стараясь, чтобы голос звучал как обычно, — Мне нужно отойти, кое-что сделать. Я догоню. Она безучастно кивает, продолжая двигаться к порту, Казематам. Отступник заставил её расхлёбывать заваренную им кашу, но он не уйдёт. Фенрис чувствует. Знает, куда Андерс пошёл, чует особый запах магии. Ещё одна способность, дарованная лириумными клеймами. Фенрис несётся по следу, менее всего похожий сейчас на мужчину, более на зверя, дикого пса, с которым его сравнивал кошатник. Хорошо. Собаки охотятся на кошек. Наконец, Фенрис-пёс находит его в одном из переулков, видит не чутьём — глазами, затуманенными лириумной яростью. Зажравшийся, изнеженный, высокомерный кошак. Оскал улыбки прорезает лицо эльфа. Два прыжка, удар и это ничтожество перестанет быть! Но он сбавляет шаг, подходит медленно. Что ты сделаешь, зашипишь? Напустишь демона, которым оправдывал все свои поступки? Андерс молчит. Не поднимает посох, не пытается оправдаться, просто смотрит на приближающегося эльфа. Когда светящаяся лириумом тонкая рука вбивается в грудь и сдавливает сердце, Андерс улыбается в яростные глаза эльфа и замирает. Фенрис отбрасывает от себя тяжелеющее тело, лириумное бешенство отступает. Уходя, оглядывается, неожиданно понимая, что маг желал смерти. Тогда заслужил ли он эту милость? Усмехается, — чтож, в плане Мести Андерс всегда был лучше него.