— Он точно всё правильно понял? То есть я про ту часть, где "уничтожит мир, каким мы его знали" и "выживут только эльфы, да и то не все"? — озадаченно уточнила Хоук, глядя на захлопнувшуюся дверь. Варрик растерянно пожал плечами. На полу валялись доспехи рыцаря-храмовника, а возмущённый крик полуголого Карвера: "Уж лучше служить Фен`Харелу, чем такой церкви!" — эхом звенел в ушах.
- Хотя Ферелден и требует нашей отставки... - Вовсе нет! - перебил Инквизитора Теган Геррин. - Мы очень "за" сохранить Инквизицию, с тем только условием, что она... -...не перейдёт под крыло Верховной Жрицы, - закончил Сирил де Монфор. - Никогда. Напротив хотелось бы, чтобы она послужила гарантом защиты... - он замолчал, поймав взгляд Тегана. И пока Вестник Андрасте пытался осознать внезапное изменение политических требований, представители двух давно враждующих государств поднялись и, не сговариваясь, крепко обнялись, очевидно понимая друг друга без слов.
Инквизитор еще почти дитя, но уже умеет убивать. Под маской валласлина ее лицо совсем юное — но во взгляде уже горят злость обездоленных и отчаянная решимость. Она — совсем девчонка, но уже умеет идти до конца. Соласу страшно подумать, насколько она похожа на ту, другую, и на костре не проронившую и стона. Инквизитор любит пирожные и сыр (раньше сыр был для нее роскошью, которую удавалось выменять у людей). Она бродит по Скайхолду, не привыкшая, что это все — ее (у нее ведь даже кровати не было, лишь узкая койка в тесной аравелле!). Солас старается не думать о тех, других. В храме Фен-Харела они впервые узнали, что такое есть досыта и спать в тепле. Инквизитор совсем по-детски мечтает о Арлатане — не настоящем (знала бы она, что Тевинтер пред ним — обитель добродетели!), о золотом городе из сказок, где не было ни болезней, ни голода, ни старости. Она знает множество песен и легенд (перевранные обрывки того, что было), и это единственное, что осталось у нее. У всего ее народа. Солас слышит, как она напевает, разбирая бумаги, и ему хочется выть. Впервые за тысячи лет он понимает, какова была цена его деяний. И какова будет.
Раскрыть личность Сера, возможного наставника Инквизитора-воина. "О лириуме он знает много больше обычного человека, а уборщицы также признавались, что опасаются заходить его в комнату, ведь ночью щели в двери отчетливо светятся голубым..."
Когда Лизетта впервые видит наставника Инквизитора, она забывает все заготовленные слова приветствия.
— Вы... Вы... Вы ведь сер... — Она не договаривает, повинуясь спокойному, но властному жесту.
— Я просто Сер. Боюсь, вы обознались.
За два дня Лизетта успела порасспросить украдкой всех служивших в Денериме храмовников, не кажется ли им, что Сер наставник подозрительно похож на Божественного рыцаря Ферелдена? Да, он выглядит немного моложе, но ведь похож?
На утро третьего дня её будит агент и приказывает явиться к Сестре Соловей.
Лизетта не чувствует страха. Ей — да и не только ей, — нравится находиться рядом с Лелианой: когда та рядом, Лизетту всегда охватывает почти неестественное умиротворение. Иногда Лизетта думает, что почти влюблена в Лелиану. Особенно ей нравится вдыхать запах Лелианы, в котором угадывается ладан, свечной воск и еле уловимые нотки чего-то холодного и прозрачного.
— Ты задаешь вопросы, которые тревожат твоих товарищей и смущают нашего гостя, — строго говорит Лелиана. — Все Божественные рыцари погибли вместе с нашей возлюбленной Джустинией во время взрыва.
— Но ведь он мог выжить, разве нет? Вестник же выжил... — нерешительно возражает Лизетта. — Вдруг он просто потерял память?
Лелиана отрицательно качает головой.
— Ты же помнишь, Лизетта. Вестника вывела из Тени Пророчица.
На лице Лизетты мелькает по-детски пристыженное выражение.
— Ну да. — Она кусает губы, несколько раз вздыхает и наконец признаёт: — В мире много похожих людей... Я, наверное, обознались. С того света ведь не возвращаются, верно?
Она уходит, а Лелиана еще долго смотрит через бойницу на гору, заслоняющую Храм Священного Праха. Ладонь её неосознанно ложится на левое подреберье, точно зажимая рану.
— Не возвращаются, — произносит она тихо. — Верно.
Путь шел на запад, и опустевшие селения, незасеянные поля и местами почерневшая от скверны земля не мешали бежать по прямой, самой короткой дорогой. И добывать пропитание так было проще.
Но смятый в челюстях, истекающий кровью заяц вызывал совсем не желание им полакомиться. Даже волчья суть не могла заставить ее глотать сырое мясо – накатывающая тошнота досаждала в любом обличье. Приходилось перекидываться обратно и томить кусочки на углях, тратя драгоценное время. Кто пойдет по ее следу – Страж или мать, Морриган не знала, но одинаково не желала быть пойманной.
Первые подозрения закрались к ней, когда перекидываться стало трудно. Отяжелевший уже живот – что в человечьем обличии, что в волчьем – еще не мешал, но силы на каждую смену формы стало уходить больше, приходилось лежать по несколько минут, набираясь сил, прежде чем продолжить путь или заняться готовкой.
Когда через время, уже в предгорьях нутро продрала острая, выкручивающая боль, подозрения укрепились, добавляя к телесной боли муки сомнений. Перекинувшись и отдохнув не меньше получаса, Морриган полезла в котомку, которую тащила в зубах. Сжав зубы, одной рукой придерживая выпуклый круглый живот, второй она вытряхнула пучок сушеных трав, которые тут же сунула в рот и принялась старательно жевать. Затем достала гримуар, перелистала страницы.
То ли помогла трава, то ли отпустило само, но боль схлынула, оставив после себя кровавое пятно между ног. Морриган мазнула пальцами по пятну и поднесла к носу, вдыхая запах. Встала, широко расставляя ноги, и вперевалку отправилась на поиски новых трав. Гримуар дал только один ответ: боль вернется.
Ночью открылось кровотечение.
Морриган проснулась не от боли, а от сырости под собой.
Бежать, взбираясь все выше в горы, оставляя кровавый след, поскуливая от боли, было ужасно. Но Морриган продержалась еще несколько дней.
Когда в брюхе словно запылал пожар, а задние лапы отнялись напрочь, Морриган повалилась в белый снег, покрывающий склон горы, и из последних сил превратилась в человека. Ног она по-прежнему не чувствовала, а о том, что творилось в животе, страшно было подумать. Свернувшись калачиком, она закусила ремень сумки и в отчаянии попыталась мыслью направить магию вниз, к источнику боли. Это не помогло.
Морриган уже в голос выла от боли, когда кровь выступила прямо на белой коже живота, над самым пупком. Раздирающая боль оставила только одно желание – чтобы это кончилось, но какие-то силы, видимо, еще оставались, потому что Морриган почувствовала легкое удивление, прежде чем ее снова скрутило. А потом все стало понятно, потому что изнутри кожу пропороли когти – маленькие, глянцево блестящие от крови, они были бритвенно остры и резали кожу, как бумагу.
Теряя сознание, Морриган успела увидеть, как на снег в петлях пуповины вывалился маленький ящер. Последнее, о чем она успела подумать, что мать ошибалась.
ГФ - один из агентов Лелианы, но она об этом не догадывается. Периодически он подкидывает ей информацию о собственном местонахождении. Юмор приветствуется
Крэм чувствует руку Каллена на своём плече и радуется, что сейчас на нём доспехи. Облачение помогает телу обрести правильную форму. Добавить недостающее. Скрыть всё лишнее.
А ещё защитить неправильное тело, пресечь порыв податься вперёд, когда Каллен целует Крэма.
— Это ведь значит?.. — заглядывает в глаза.
Сердце отсчитывает двенадцать коротких ударов. Крэм отвечает на взгляд.
— Это значит, что при надобности в бою я умру за вас, капитан, — привычно ровно произносит он, только про себя добавляя: — Не меньше.
Крэм всегда знает почему. Почему вместо кукол он берёт бритву отца. Почему вместо замужества уходит в армию. Зачем платит целителю и почему так важно, чтобы его считали тем, кем он есть.
Бык говорит как-то, что этот парень может объяснить всё что угодно.
Но даже «этот парень» совершенно не представляет, зачем лейтенанту «Боевых быков» стучать в дверь капитана инквизиторской армии после заката. И когда ему открывают — совершенно не уверен, что сможет ответить на это что-то вразумительное.
Небо затягивает грозовыми облаками. Долийка сжимает губы и становится похожа на древнюю тевинтерскую статую, освещённую священным огнём — магическими отблесками с её жезла-лука. Выдыхаю. — Маловато нас для этого дерьма, босс. «Не о том надо думать, Крэм!» — ответил бы Бык. Так я не о том и думаю.
Сначала всё было просто. Сначала я просто попросил его о спарринге. Полезно драться с кем-то, кто владеет приёмами кроме «снеси собой всё на пути». Мы неплохо тренировались. Потом ещё. И ещё. А потом как-то я понял, что тренировка уже закончилась, а сердце всё ещё бьётся как сразу после бега. Тут же отправился в таверну — напиться и послушать Мариден. Песни не помогли, а вот выпивка — очень даже. Завалился спать на конюшне. Мне снился прежний дом, там почему-то сидел капитан и мать суетилась вокруг, поглядывала на меня и улыбалась как никогда прежде. Паршивый сон. Просто отвратительный.
Потом он предложил научить меня играть в шахматы. Я отмахнулся, мол, чем фигурки двигать, лучше лишний раз мечом помахать. Он огорчился, и я чуть было не передумал. Но нет, с капитаном не стоило встречаться в без доспехов и оружия, и вне тренировочной площадки — меньше объяснять придётся.
И всё-таки однажды он меня уговорил. Сказал — это важно для него, и хочется поделиться с кем-то. Я уступил и мы вместе отправились в путь. В том месте прошло его детство. Тут он мечтал о карьере храмовника. — А вы о чём мечтали? Усмехаюсь. — Кричать мечтал. — Кричать? — Знаете, капитан, кричать о чём-то важном, в чём не сомневаешься. На весь мир. Он засмеялся и провёл рукой по шее. Наверное, хотел что-то сказать. А я только встал и зашагал к нашим лошадям.
Я и теперь об этом думаю. Что было бы, не уйди я тогда? Позволил бы я себе? Простил бы потом его? Босс говорит, что каждый сам устанавливает правила, но не в моём случае. Ощущал бы я подобное, будь я иным? На это у меня нет ответа. Хочу ли я быть иным, думая о капитане? Этот вопрос я запрещаю себе задавать.
Когда покидали Скайхолд он крепко сжал мне руку. — Ещё поспаррингуем, капитан? — улыбнулся я. — Берегите себя, лейтенант, — серьёзно ответил он. Слишком серьёзно, не надо было так.
— Он ценит наши спарринги, босс, — ответил я на не заданный мне вопрос. Бык только хмыкнул.
...Тевинтерцы похожи на множество песчаных крабов. Серой волной поднимаются по склону и бегут выше, выше... Ветер бьёт мне в лицо солёный, морской. Мы срываемся в атаку, бежим, топча траву и сбивая мелкие камушки. Я бросаюсь вперёд, выкрикивая всего одно имя. Большего и не надо. Огненная дуга рассекает серое небо. Мой крик наверняка слышат проклятые Венатори. Слышат босс с Инквизитором. Слышат кунари на отплывающем дредноуте. И весь мир.
Капитан армии Инквизиции Каллен Стентон Резерфорд сидел в таверне Приют Вестника сосредоточено изучая древесный рисунок на столе. Лейтенант отряда наёмников Боевые Быки Кремизиус Акласси подсел рядом, поставил на стол две кружки пива, понимающе вздохнул.
Под столом левое колено лейтенанта коснулось правого колена капитана, через секунду отодвинувшись в сторону.
- Мы ведь просто старые знакомые, радовались, что наконец-то увиделись. Что за глупость?
Глупостью Каллен считал найденную утром записку:
"Мой дорогой капитан, если вы вновь решите провести столь долгий вечер в задушевных беседах с многоуважаемой Героиней Ферелдена, вполне возможно он станет для вас последним. Потому рекомендуем впредь ограничиваться официальным приветствием и решением деловых вопросов на общей встрече. В противном же случае умирать вы можете долго и скорее всего в разных местах, с любовью искренне ваши Антиванские Вороны".
Крэм кивнул.
Разумеется, Каллену было неизвестно, что подобную записку нашла сегодня и Героиня Ферелдена.
"Лучше больше так не делай, как бы не было чего. Боевые Быки".
Лаконичней, точнее, по сути. А то, что знал об этом предупреждении только один представитель отряда...
Аддар поднимает Соласа за ворот — тот трещит, но держит. Добротная, толстая ткань. — Ты говорил, что это дух сострадания, — шипит Адаар. Его раздражает, что Солас не отводит взгляда. — Ты говорил, что он редкий и что, может быть, полезный. Я тебе поверил — а что теперь? Ноги Соласа не касаются пола. Тонкие пальцы кажется невыносимо хрупкими на фоне запястья кунари — держат, чтобы не допустить удушья. Не отчаянным, но удивительно спокойным жестом. — Я не отказываюсь от своих слов, — посох Соласа совсем рядом, но он не пригодится. Вогнать в живот Адаару ледяную сосульку — дело нескольких мгновений, только кто потом будет штопать Завесу? — Это действительно дух сострадания, существо, возможно, редчайшее среди обитателей Тени... Адаар встряхивает его: — Демон! Сейчас это демон-убийца и он резвится в моей крепости! Солас вздыхает: — Ты неправ, друг мой. Духи мыслят иначе, чем мы с тобой. Для него то, что он делает — очищенное от всего лишнего сострадание. Он не убивает, а избавляет от мук. Для создания Тени мир предметный представляется адом... Адаар рычит от бессильной ярости. Воротник рвется и Солас приземляется на пол. Прикасается к красному следу, оставшемуся на шее. — Есть два варианта развития событий, — он закладывает руки за спину. Даже несмотря на то, что смотрит он снизу вверх, Адаару он вдруг кажется очень высоким. — Либо мы сумеем ему объяснить его неправоту, либо нам придется вернуть его в Тень.
Распутывает, и пальцы этого неловкого странного тела ноют, и наливаются жаром руки, и трудно дышать. Всё здесь задыхается от боли, любая мелочь рождает её, и стоит убрать одно, тут же появляется другое — круг замкнут, движение не остановится, сколько усилий не приложи. Он бьется об это раз за разом, он помогает раз за разом, чтобы найти это бесполезным, и понимает, только когда стрела летит в лицо храмовнику, прошибая его насквозь. Лишь смерть остановит страдание. Она — окончательное милосердие, великое освобождение. Он всё ещё очень хочет помочь.
«Моя дорогая, в вашем возрасте нужно понимать, что жалость мужчине — опасное чувство, а при вашем титуле тем более».
Вивьен приподнимает верхнюю губу в подобии улыбки. Её забота жестокая, дружба прагматичная.
«Эти отношения не принесут вам выгоды, напротив. Вам дана власть над людьми и её так просто потерять».
А леди Инквизитора трясет так, что она не чувствует власти даже над своим телом.
«Он мальчишка, отступник».
И от этих слов лицо и уши горят как от драконьего пламени. Стыдно, что отчитывают как ребенка и что она, верно, заслуживает того. Коннор и правда мальчишка, ему не больше двадцати. У него красивое широкое и чистое лицо, печальный взгляд и длинные белесые ресницы. Он — отступник, бывший одержимым. Она знает, что он был причиной гибели сотни людей, но трагедия прошлого почему-то не трогает её сердца. Эльфийка не видит в нем чудовище, которым он себя считает. Ведь Коннор всегда такой трепетный и несчастный, что глядя на него у Лавеллан все внутри сжимается. Вначале от неуместной жалости, затем от еще более неуместной любви.
Кассандра называет Вестницу не иначе как “моя дорогая подруга”, улыбается, каждый раз завидев её, и становится необычайно умиротворенной в её присутствии. Это влияние на Кассандру удивительно велико. Лавеллан вообще кажется Искательнице довольно удивительной. В ней есть спокойствие и самообладание (которое она вначале приняла за равнодушие и пренебрежение ко всему), сила менять Тедас согласно своему собственному видению, но при этом и какое-то самоуничижение, готовность к смерти.
Искательница убеждает, повышает голос и, наконец, умоляет поберечься хоть немного, зайти ей за спину и позволить прикрывать себя щитом, но Лавеллан отрицательно кивает головой, так что её короткие волосы мотаются из стороны в сторону, сильно поджимает губы и отвечает, что они либо продолжают сражаться плечом к плечу, либо Кассандра возвращается в лагерь.
Бывшая правая рука Джустинии верит в нее как только может верить она одна, клянется в вечной преданности и дружбе, но Лавеллан не нужно клятв. Она печально глядит на Кассандру и в этом взгляде столько тоски и любви, что становится невозможно дышать.
Верховная жрица Виктория замечает, что все чаще предается воспоминаниям. Не знак ли это её приближающейся старости? Она смеется, сухо, невесело, не помня когда в последний раз смеялась по-настоящему, а рука, в которой она держит перо, начинает мелко подрагивать.
Уна убеждена, что это необходимо. Смерть от заклинания кажется ей куда как вероятней, чем смерть от меча или стрелы. Клянется, что перестанет принимать лириум, как только Корифей будет повержен. Каллен же видит в этом очередную извечную издёвку судьбы над ним, корчась от нестерпимой боли в её объятьях.
Она качает головой и говорит, что слишком многое осталось недоделанным и уезжает выслеживать оставшихся в живых красных храмовников и венатори. Он не смеет ей приказать, поэтому лишь еще более ревностно наблюдает.
Каллен швыряет коробок о стену с такой силой, что замок ломается и всё содержимое вываливается. Её всю передергивает и она порывается броситься и начать всё подбирать, но он хватает её запястья и сжимает с такой силой, что она начинает плакать.
Они стоят на крепостной стене плечом к плечу, дышат глубоко и, наконец, свободно.